Брызги воды

... Маракулин признавался как-то, что ему хоть и трид­цать лет, но почему-то, и сам того не зная, считает он себе ровно-неровно, ну лет двенадцать, и примеры привел: когда, скажем, случается ему встретить кого или в разговор вступить, то все будто старшие — старые, а он млад­ший — маленький, так лет двенадцати. И еще Маракулин признавался, что на человека он нисколько не похож, по крайней мере, на тех настоящих людей, которых постоянно увидишь в театре, на собраниях, в клубах, когда входят они или выходят, говорят или молчат, сердятся или довольны, ну, ни чуточку не похож, и что у него, должно быть, на­чиная с носа до маленького пальца, все не на своем месте сидит, так ему кажется. И еще Маракулин признавался, что он никогда ни о чем не думает, просто не чувст­вует, чтобы думалось, и если идет он по улицам, то так и идет, ну, просто ногами идет, а когда знакомят его, то различий он никаких не замечает и никаких особенно­стей ни в лице, ни в движениях своего нового знако­мого и только смутно чувствует, что один притягивает, дру­гой отталкивает, один ближе, другой дальше, а третий — все равно, но чаще преобладает чувство близости и уве­ренность в благожелательстве. И еще Маракулин призна­вался, что, с тех пор как начал он книги читать и с людьми столкнулся, самые противоположные мнения его нисколько не пугали, и он со всеми готов был согласиться, считая всякого по-своему правым, и спорить не спорил, а если прорывался и даже сам задирал, то по причинам совсем] бесспорным, о которых, между прочим, всякий раз пре­красно сознавал, только виду не показывал,— мало ли сколько таких причин бесспорных, житейских! И еще признавался Маракулин, что он сроду никогда не пла­кал, и всего один раз, когда уходила старая нянька, в последний ее день: тогда, забравшись в чулан, он захлебывался от первых и последних слез. И было у него одно примечательное сумасбродное свойство, над кото­рым обычно посмеивались: взбредут ему в голову пус­тяки какие-нибудь и он так за них ухватится и с таким упорством, словно бы вся суть в них и его собственной жизни,— ведь целое дело из пустяков себе выдумает! К празднику директору подается отчет, отчет обыкновенно пишется на машине — самый обыкновенный отчет, а вот ему почему-то непременно захочется самому переписать и своею рукою, и, хотя на машине скорее можно сде­лать и легче и проще и бланки такие есть, это его ни­сколько не смущает, как можно! — и ночи и дни он упорно выводит букву за буквой, строчит ровно, точно бисером нижет, и не раз перепишет, пока не добьется такого от­чета, хоть на выставку неси, вот даже какого! — почерком Маракулин славился. Завтра же этот отчет заложат куда-нибудь в бумаги, особого внимания никто не обратит, никому он такой не нужен, а времени и труда затрачено много и без толку. "Сумасбродный человек и в своем су­масбродстве упорный. Да вот еще, и чуднее еще расска­зывал Маракулин о какой-то своей ничем не объяснимой необыкновенной радости, а испытывал он ее совсем неожи­данно: бежит другой раз поутру на службу и вдруг бес­причинно словно бы сердце перепорхнет в груди, пере­полнит грудь и станет необыкновенно радостно. И такая это радость его, так охватит всего и так ее много, взял бы, кажется, из груди, из самого сердца горячую и роздал каждому,— и на всех бы хватило, взял бы, как птичку, в обе горсти и, дуя ртом, чтобы не зазябла, не выпорхнула эта райская птичка, понес бы ее по Невскому: пускай ви­дят ее, и вдохнут тепло ее, и почувствуют свет ее,— тихий свет и тепло, каким дышит и светит сердце от радости.
    Конечно, сам себя не рассудишь, на признаниях не выедешь: было, не было,— кто разберет? — но любовь к жизни и чутье к жизни, веселость духа, это в нем было правда.
    Слушая Маракулина и видя, как он к людям подхо­дит, по улыбке его и взгляду, приходила иной раз мысль, что вот такой, как он, во всякое время готов к беше­ному зверю в клетку войти и не сморгнуть, и не задумавшись руку протянет, чтобы по вздыбившейся бешеной шерсти зверя погладить, и зверь кусаться не будет.
    А как Маракулин огорчался, когда нежданно и нега­данно открывалось, что и его, как и всякого, ненавидеть могут, что и у него есть свои недоброхоты, что и он для кого-то, и бог знает из-за чего, бревном в глазу сидит!
    А ведь с Маракулиным что угодно можно было де­лать!
    И если он умудрился до тридцати лет дожить и удач­но, тут уж одно чудо — вещь невероятная.

Алексей Ремизов «Крестовые сестры»